ЭХО ПАМЯТИ

                                                                         ДЕТСТВО

Прошло в д. Рыхлянда Кожинского с/с Белозерского р-на Вологодской обл.
Родители: отец Василий Александрович 1915 г. р., мать Нина Николаевна 1917 г.р. проживали в д. Токарёво Кожинского с/с. Позже построили, прибегнув к обычной в то время «помочи» соседей, большой просторный дом с зимовкой на Рыхлянде, куда и переехали жить.
Типичный дом-пятистенок среднерусской полосы: простое открытое крыльцо, сени (мост) с чуланом, прихожая-кухня, большая русская печь, большая комната; вторая большая комната-горница не отапливалась и использовалась только в тёплый период. Позднее в горнице была поставлена печь-столбянка, и горницу можно было использовать круглый год. Подпол использовался для хранения зимой картофеля (укрывался соломой, старой одеждой и т.п.), овощей, других припасов

Крайний слева - отчий дом

К дому примыкал обширный двор, в нижней части содержалась скотина, а в верхней хранилось заготовленное на зиму сено, веточный корм и различный домашний скарб. К двору примыкали 2 хлева (после войны один разобрали, а второй поставили внутрь двора), более низкие и тёплые помещения, где стояли овцы, телёнок, куры, а в сильные морозы и корова.   
Рядом с большим домом стоял дом поменьше - зимовка. в нём жили зимой, его легче натопить. После войны его надо было ремонтировать, но некому и не на что, и его разобрали.

Мой отец

Отец до войны на различных работах, а мать всю жизнь работали в колхозе; мать в основном на скотном дворе, дояркой.   
Деда и бабки не помню совершенно. Но точно, что «дед мой сеял рожь, пшеницу, обрабатывал надел. Он не ездил за границу, «связей» также не имел. Пить – пивал, порой без шапки приходил, в ночи шумел. Но, помимо как от бабки, он взысканий не имел. Не представлен был к награде, не был дед передовой и, замечу правды ради, не работал над собой…»

Первые очень смутные воспоминания об отце – возвращение его с финской (точнее бы называть её советско-финляндской) войны. Мне не было ещё 4-х лет. Я лежал на полатях около двери, наверху, откуда всё видно. Огромная радость в доме. Полная изба людей. Приходили деревенские мужики, женщины спроведовать вернувшегося с войны хозяина. Вошёл какой-то мужик с людьми, его бросились обнимать, плакали, никто не обращал на меня внимания. Наконец, меня извлекли с полатей. Отец взял меня на руки, подкинет кверху и поимает, подкинет и поимает, кыкышкал, на ноге качал, а я збызывал, как будто меня кыткают, а мне все говорили: «Это твой папа, твой папа!»…      

 Отец привёз гостинец - увесистый пиличок конфет-подушечек. То ли их мне дали слишком много, то ли я сам под шумок такого радостного события, оставленный без присмотра, до них добрался, говорили, что облакомился, стало мне плохо, маялся животом, к вечеру посинел, орал благим матом.

«Наверное, грыжа», - говорили одни бабки… -"Нет, наверное, родимчик", - шептались другие. Побежали за главной лечухой в деревне – шёптаницей тёткой Женей Веселовой. Она «заговаривала». Обкусала и отшептала вечером мой пупок, а потом ещё и утром повторила процедуру. Видно, полегчало, откачали…                                                                                                                                                    

 

Гармонист - первый парень на селе

В деревне часто звучала гармонь отца – на всех праздниках, днях рождения, гуляньях.  Он был единственный в деревне гармонист. А гармонист на деревне – первый парень. «Гармонист, гармонист, сердце беспокоится. Гармонист, гармонист, давайте познакомимся.»

18 августа 1941 г. отца снова призвали в Красную Армию, и больше мы его не видели. Он погиб в боях под Ленинградом 3 апреля 1942 г. Так гласит копия похоронной, выданная Белозерским райвоенкоматом. Конкретной информации об отце: где именно погиб, в каких частях служил, где похоронен - официальный документ не содержит. Документ больше походит на формальную отписку…

Подлое государство, забрав жизнь отца, не может или не знает и не желает знать и назвать, где же он захоронен и захоронен ли вообще. Или, как десятки тысяч, а может быть и сотни тысяч бойцов, убитых или тяжело раненных, остались в снегах, лесах, болотах непогребёнными на съедение зверям…

 

Бабушка Нина с внучкой Ниной 

Мать одна поднимала нас с сестрой Тоней (родилась в 1940 г.) В деревне нищета, постоянная голодуха. Выращенный колхозниками хлеб (наша деревня одна составляла колхоз под названием "Идея") почти весь выгребали государству и в счёт натуроплаты МТС за работу тракторов и молотилок. Денег в колхозе практически не выдавали, писали трудодни. Всегда хотелось есть, спасу нет, ходишь и смотришь, нет ли где чего съедобного.

   Спасала корова. Без коровы в войну и после войны – гибель. Летом наиграешься на улице, промнёшься, прибежишь домой – что бы поесть?  На столе кринка молока, хорошо если есть кусочек хлеба с лебедой и толчёной картошкой, а то выпьешь молоко голью, напузенишься – и спать. Особенно голодно было в конце зимы: обесхлебели, какие были запасы харчей – съедены, овощи и картошка, кроме семенной, кончились. В колхозе тоже нет хлеба и авансом не дают, мясо-солонина убитого телёнка или овец тоже кончилось, частью сдано в мясоналог. Тпрука запущена, молока нет. Слабеешь, лежишь дома на лавке, и на улицу неохота, нет желания бегать и играть, встречаться с друзьями - такая нехоть. Хорошо если мать раздобудет пару картофелин или кусок свёклы, или обрата дадут на ферме – немного веселее. Лежишь и думаешь, мечтаешь: только бы дожить бы до весны бы; весна – спасенье. Весной сами начинали добывать себе кое-какое пропитание.

Только растает снег, обшастаем все увлажнённые луговины, где растёт кислятка. Тут уж не хамкай, опоздаешь – объедят другие ещё мелкими листочками. Взрослые гоняли нас иногда, щували: «Вы что по лугам ходите, это же покосы, траву топчете, не даёте ей расти !» Побаивались. Но суп из кислятки - это же облизное блюдо, надонышки выскребешь! И пирожки с кисляткой – это же объеденье!
Выходим на поля, где растут хвощи (их называли опестыши, пестики ), их поедаем (с малых лет знаем все окрестности, знаем, где что съедобное растёт). А потом на картофельное поле, где показались из земли картофелины, в основном мелкие, не собранные осенью по недосмотру колхозниками. Собираем эти полусгнившие, перемороженные картофелины, пока под весенним солнцем они не сгнили совсем – мать из них испечёт замечательные лепёшки. А суп из молодой крапивы с порошинками мяса или порожние щи из зелёных листьев капусты, забелённые молоком -  эх вы, нынешние, не знаете, как это вкусно!

   А там, глядишь, и клевер красный расцвел, айда собирать кумушки, их головки сушат и пекут из них чёрные, сухие, застревающие в горле лепёшки.
А на колхозную ферму привезли на корм коровам дуранду – прессованный жмых после выработки подсолнечного масла, кое-что перепало и колхозникам. Вкусная вещь! Жить стало веселее, солнышко припекает, листочки на деревьях, скворушки поют, так и хочется подпевать вечнорадостному радио:
"Вся страна ликует и смеётся, и весельем все озарены,
потому что весело живётся детям замечательной страны.
О детстве счастливом весёлая песня звени!
Спасибо Великому Сталину за наши чудесные дни!"

 

Прощание с коровой перед отправкой её на убой

Да и тпрука к весне, слава тебе, господи! благополучно разрешилась телёночком. В дом его скорее, в дом тпреньку, да в загородку за печку, где потеплее… Когда зимовка совсем развалилась, а поправить некому, жили и зимой в летнем доме, где источник тепла – только большая русская печь. Спали на полу, кто-то на соломенном матрасе, остальные на подстеленных пальтушках. К утру дом выстывал, околёш, ерошки по телу. Проснёшься от холода и быстрей на печку. Лежишь, ослабевший, на печке, скливит от голода, слюна накапливается во рту; ловишь ползающих по стене таракашков, обрываешь им усы и наблюдаешь, как внизу телёночек пытается встать на свои слабенькие дрожащие ножки…

Ждёшь, когда мать обрядится на скотном, придёт и что-нибудь из чего-нибудь сготовит…

    Но содержать коровушку-кормилицу было нелегко. Главное заботное дело - как накосить на зиму сена. Лугов вокруг деревни немало, да для колхозных коров сено заготовляли в Сковородино, а там покосов немерено, большие площади росчищей; если надо, косили и на Дикове (эта деревня рано умерла). Но до выполнения плана заготовки кормов для колхозного стада колхозникам запрещалось где-либо что-либо косить «по-себе», даже обкашивать обочины дорог, кустарник, лывины, межи, кучи камней, лесные прогалины. Не остерёгся, накосил наперёд разрешения – свои же односельчане могут и «настучать».

За нарушение запрета нещадно штрафовали, а обнаруженное накошенное сено отвозили на колхозную ферму. Штрафовали не в рублях (где их колхозник возьмёт?), а списыванием заработанных трудодней. Такое право было у председателя и правления колхоза. А если трудодней заробишь мало, то в конце года, при окончательном расчете мало что и получишь.

 

Заготовка сена на зиму 

Пытались это делать тайно, воровски, по ночам. Носили домой накошенную сырую или слегка подсушенную траву ношами на верёвках. Порой выбиваясь из последних сил, спотыкаясь в темноте о камни и кочки, оступаясь и падая, особенно старые и больные. С бьющимся гулко в рёбра сердцем, мешающим услышать, не идёт ли кто поблизости, не увидел ли кто…

Бывало, сталкивались 2 «вора» с ношами в ночи, пугались, шарахались друг от друга: не председатель ли, не бригадир ли, не уполномоченный ли из района (тут уж всё – попался), но потом успокаивались: он такой же вор, как я, не продаст. Перекинувшись парой слов шёпотом:
- «Это ты, Васюха?»
- «Нина что ли?» - и, ругнув собачью жизнь, сторожко двигались каждый к своему двору.
Мать рассказывала, как она, передовая доярка с безупречной репутацией, была однажды напугана, выходя с поля с ношей подсохшей травы и переходя дорогу тёмной ночью столкнулась с всадником на лошади, думала, что это уполномоченный из района, страшно перепугалась, присела,измерла, ноша выпала из рук.
Но это возвращался с совещания в районе председатель колхоза, Юрик. Юрий Прилежаев из д. Чуриново. Сделали вид, что не заметили друг друга…

   Женщины, выходя в поле жать серпами рожь или пшеницу, дёргать лён, старались занять полоску, где больше сорной травы. Радовались, если на её загоне встречался большой камень, или кучи камней, около которых не вспахано и не посеяно. Крадучись, в сумерках можно эти места обкосить, а ночью унести траву домой…
Помню, с матерью и отчимом дядей Сашей ходили несколько раз вечерами на «шейкинскую», почти к самой деревне Токарёво, чтоб в лесу возле болота «Мошки», подальше от чужих глаз, накосить небольшой стожок сена…

  Колхозник, едучи с поля после работы домой, старается где-либо прихватить охапку травы или сена, бросить на телегу «чтоб мягче сидеть», «чтоб не запачкаться». Дома распряжёт лошадь, её на конюшню, а сено или траву себе во двор. А если едет на конной косилке, то не только на своё железное сиденье с дырочками положит охапку травы, но бросит и на косилку, чтоб выгрузить  у своего дома. Каждый исхитрялся, как мог и умел, ведь без коровы пропадешь, особенно если в семье дети…

   Власть считала, что сена на свою корову колхозник может заработать и в колхозе, хорошо потрудившись на сенокосе. Но в колхозе косили «под 10%», т.е. 90% накошенного, высушенного сена идёт в колхоз, 10 % - колхознику. Вот и попробуй одинокая мать, имея на руках 2-х малолетних детей, которых не с кем оставить (ни в нашей, ни в 2-х соседних деревнях детсадиков или детских площадок никогда не было), накосить на свою корову. Положим, корове надо на зиму минимум 1,5 тонны сена (есть ещё и овца, появится и телёнок); значит ей надо в колхозе накосить, высушить, уложить в стога 15 тн сена. Под силу ли это одной женщине?
Разве что вытянуть из себя все жилы…

   Кстати, при как только не охаянном царском режиме, при крепостном праве помещик отдавал крестьянам, у которых не хватало своей земли и сенокосов,  косить свои луга «исполу», т.е. «из половины»: 50% сена помещику и 50%  крестьянину. И это большевики называли: «кабальные условия». А в колхозах кабалы не было, была счастливая жизнь селян… Так когда эксплуатация человека была более жестокой?

   Косили, в основном, вручную. Это более тяжёлый труд, чем пахота конным плугом. Конных косилок было мало, да и применяли их неохотно, лишь на сухих, ровных, больших по площади  лугах (таких в нашей местности было мало), т.к. только ручной косой можно выбрать траву до земли, обкосить каждую кочку, каждый кустик, заболоченную низину, лывину. Конная косилка имеет высокий срез и недобирает до 40% травы в сравнении с ручной.

   В конце зимы сена на колхозной ферме, как правило не хватало, скот свой и общественный слабел, коров на ферме иногда поднимали на веревках, чтоб они стояли, не падали от истощения. Шла в корм солома с крыш, амбаров, хлевов. Объедей у скотины не увидишь. Помню, мать отправляла меня с дровешками по дороге к д. Чуриново и д. Туриково собирать вытаявшие под весенним солнцем клочки сена, упавшие зимой с возов при перевозке сена на колхозную ферму. 

Деревня Рыхлянда и окрестности

   На своём приусадебном участке, размер которого не должен был превышать 25 соток, колхозник обычно часть площади отводил под посев пшеницы, ячменя или овса, и существенную часть оставлял под покос – кто знает, как сложится год и сколько по его итогам заработаешь сена на трудодни… И надо на своём участке поставить на чёрный день (а были ли светлые?) хоть маленький стожонко.

Примерный Устав сельхозартели 1935 года определял размер приусадебного участка в 0,25-0,5 га. В Белозерском р-не земли колхознику давали по минимуму – 0,25 га.
Партийные и советские органы жёстко пресекали поползновения колхозников самостоятельно расширить свои приусадебные участки угрозой их изъятия, а пользователей – исключением из колхоза. В 1939 г. по стране прокатилась широкая громкоголосая кампания по борьбе с «разбазариванием колхозных земель». В нашей деревне после проведённого обмера участков обнаружились излишки в нескольких хозяйствах в 0,5-1-2 сотки, их «отрезали», "захватчикам колхозных земель" приказали перенести изгородь. Кто что посеет, или посадит, или накосит сена на отрезке - всё будет передано в колхоз. Цель кампании: «не допустить роста рваческих интересов, частнособственнических инстинктов, побудить колхозников больше и лучше работать в общественном хозяйстве, в колхозах, а не на своих огородах».
Эти мелкие клочки-отрезки колхозы всё равно не использовали: ни косить, ни пахать их неудобно, и они заросли крапивой, будыльем, дидилями. Когда кампания с «разбазариванием земель» улеглась и шумиха затихла, многие колхозники продолжили использовать эти отрезки. Никому пользы не было: ни государству, ни колхозам, ни людям, одна суета, трата впустую сил и времени, и нервотрёпка людям.
После войны власти провели в колхозах повторно эту процедуру обмера и обрезания у каждого члена. Потому что у некоторых опять отросло…

Косить я начал с 11 лет. Отчим дядя Саша Облаков наладил  подходящую по росту, размеру, весу косу, дал несколько мастер-классов: как держать косу, что делать, чтоб носком не зарываться в землю, как пяткой прижимать к земле, как густую траву косить, как листвянку, как прокос идти, как срезать дидили, лопухи, мелкие ветки кустарника, чтоб покос не зарастал, как править косу, как отбивать и т. д. и выпустил на пробу. Постепенно дело пошло. Но косьба – тяжёлая работа, если трава густая и стеблистая, ребро за ребро заходит.

Потом дали косу побольше – «саблю». Отличная коса без носка, лёгкая и острая. Стал становиться третьим на прокос после дяди Саши и матери, старался не отставать. Но целую «пряжку», конечно, выдержать не мог и меня отпускали домой пораньше.

 

Это он учил меня боронить(справа)

Школу боронования полей я проходил у Павла Кирилловича Соколова в 8 или 9 лет.
Помню, бригадир дал наряд заборонить поле у Березника и Остюнина. Мне запрягли "Вьюгу» - это моя лошадь, подсадили на лошадиный хребёт (я, наверное, ещё мог пройти под брюхом лошади, не наклоняясь), и мы отправились «заколачивать» трудодни. Основной принцип обучения: «делай как я». На полосе Павел цеплял борону к моей упряжи , и советовал: «я еду первый, ты за мной, сиди прямо, держись за седёлку, поводья не натягивай и лошадь постоянно не дёргай, седелка будет съезжать – держись за гриву; я еду первый, ты за мной, следи почаще, оборачиваясь назад, как идёт борона, чтоб рядом с моим крайним следом, чтоб не наезжала на уже забороненное и не отходила сильно в сторону от моего следа. Потом привыкнешь, поймёшь, на каком расстоянии должна идти лошадь от моего следа, и борона пойдёт правильно, и оглядываться будет не надо.

Самое трудное -  сделать правильно поворот в конце полосы. Не спеши, гледи, как я делаю, поворачивай не круто, а постепенно, а то борона перевернётся, а тебе её не поднять. Придется и мне останавливаться, ставить твою борону,  потеряем время, мало сделаем и трудодень тебе и мне не запишут…»

 Особенно тяжело матери пришлось в войну. Работоспособных мужиков в деревне раз-два и обчёлся, осталось одно охоботьe: Гришуха Петров при должности – бригадир, потом им стал Иван Усачёв; Веселов Василий Егорович да Веселов Иван (портной) – не работники или по старости или по болезни; Веселов Сашуха по болезни только на лёгких работах; Федя Облаков – служащий, финагент; Саша Соколов – инвалид, на протезе, не всякая работа подойдёт; Саша Облаков – тоже пожилой, хотя еще ядрёный. Да Павел Соколов, да Панька Кудряев, подростки. Вся работа на женщинах.

Работа на ферме – это жизнеубийство, особенно зимой. У каждой доярки 15 коров, бывало и больше, редко – меньше. Которых надо было не просто подоить, а обслужить полностью. Это значит: иззаранья, в половине 6-го, в 6 часов принести в водогрейку (рядом со скотным двором) дров, а если их не наколото, то наколоть; натаскать вёдрами из колодца, расположенного рядом с фермой в большой котёл водогрейки воды, растопить печь, нагреть в котле воду; натаскать вёдрами на 15 коров из колодца воды, разбавить тёплой и напоить коров; если пол деревянный – столкнуть коровий навоз в канавку (скотников в штате фермы не было), если его накопилось много - убрать за пределы фермы; если коровы на подстилке – наносить соломы и подстелить (это не каждый день); принести с улицы каждой корове корм, в основном сено (какое-то время запаривали солому); подоить коров, да молоко прибрать, разлить по 38-литровым бидонам, да погрузить на телегу возчика, который повезёт его в д. Никиткино на маслозавод. И всё на своём горбу...
После войны в помощь матери на ферме стала постепенно втягиваться сестра Тоня.

А бригадир напомнит, чтоб в молочко «случайно» не попала водичка, чтобы было оно 3,9 % базисной жирности и не меньше, а то часть молока спишут, а доярку оштрафуют, не в деньгах, конечно, где их взять? – спишут трудодни.
Не забалуешь…
Окошеливаться некогда, надо бежать домой, поднимать детишек, доить и поить свою корову, обряжать другую скотину, провожать в подскотину, затоплять печь, чем-то кормить детей, что-то готовить, варить, печь…  Опнуться некогда…

И всё-таки женщины находили время пообщаться, обсудить деревенские и соседних деревень события. А часто под предлогом:
- Ой, ребятки, у нас соль заканчивается, я сбегаю на 2 минутки к тётке Наталье, займу соли…

Сестра Тоня с сыном  Андреем

Прошли не 2 минутки, а уж 22; у ребяток начинаются прения: «сказала 2 минутки, а прошёл уж целый уповод… ушла и пар вон… лячкают там, косточки перемывают… а про нас, наверное, забыла…сидим голодом… ну мама-ляма… вот вырасту…» - с намёком на угрозу.

Придёт, оправдывается: «Вот тётка Наталья послала вам кусочек сахарку». Сахар – большая ценность, редко удавалось купить.  Если была возможность выбрать, брали не рафинад, не фруктовый, тем более не сахарин – их положишь в рот и не успеешь вкусом понаслаждаться, а он уже растаял и во рту пусто; предпочитали кусковой, настоящий продукт, весомый, грубый, зримый; пока щипчики найдёшь, проверишь их исправность, да болтик подкрутишь, чтоб не хлябало, да нащиплешь маленьких кусочков, да сахарную пыль в ладошку соберёшь и вылижешь её – уже сколько предвкушений и удовольствия получил! А потом чаепитие с кусковым сахаром – вприкуску или вприлизку…

В детстве, лет в 5-6, совершил страшный поступок. По весне с началом сокодвижения подростки, а иногда и взрослые, за неимением сахара к чаю, ходили в лес собирать берёзовый сок. Бывал раз или два и я, сок очень нравился. Но мать всё время на работе, а на моём попечении малолетняя сестрёнка. В лес не уйдёшь.

И в моей золотушной головёнке родилась блестящая мысль: а зачем в лес, вот же у нас в палисаднике перед домом и далее вдоль участка 6 прекрасных больших белоствольных берёз.   Да тут на каждой берёзе, наверное, можно по ведру сока собрать! И мать соком напоить.
Задумано – сделано…

Когда мать вернулась с работы, заглянула в палисадник – чуть не упала в обморок. Везде валялись куски берёсты, берёзовой коры; стволы 2-х берёз почти на метр были выскоблены до древесины; сынок суетился у 3-й берёзы: «сейчас, мама, угощу тебя соком»…
«Угощенье» получил сам…

Вся деревня ахала, чего учудил нинин-то поганёнок…

Почти у всех в деревне были приличные палисадники, «чтоб не хуже других». У одних оградка из нешироких, хорошо выструганных досочек; у других – из ошкуренных ивовых прутьев, заложенных через 3 перекладины; самый долговечный был у Саши Веселова – из почти идеально ровных по толщине, любовно обструганных еловых кольев.
И в палисадниках: у соседки тётки Натальи – 3 красавицы берёзы, им больше 100 лет, живы и сейчас; у Ивана Веселова – роскошные липы, живы и сейчас, как молодые; у Саши Соколова – мощный тополь, жив и сейчас;  у Феди Облакова – 2 яблони с красивыми яблочками и в огороде много яблонь («знаем, знаем, бывали, пробовали»); у Василья Веселова – легендарно крупная и вкусная черёмуха, но залезать на неё никто не осмеливался: «Чипыш» и бабка Павла ребятишек не любили и на порог не пускали; у тётки Жени Веселовой – самое древнее дерево Рыхлянды, гигантская береза в 2 обхвата, сколько ей сотен лет – никто не знал; ныне покойная…

Цветов в палисадниках, как правило, не разводили, некогда да и незачем: выйди за отвод – какие хошь цветы под ногами: лютики, васильки, анютины глазки, купальницы, колокольчики, иван-чай, ромашки…и названий не знаю. Сейчас выйди за пределы любого используемого дачного участка – крапива, багульник, дидили, лопухи и прочие дремучие заросли, возле которых давно надо бы поставить таблички с надписью, не оскорбляющей чувств российских истинных патриотов: AHTUNG! ZMEI!

Как только мы ни спасали эти 2 берёзы: промазывали какими-то веществами, обматывали берёстой и тканью (плёнки тогда еще не было), укутывали и плотно обвязывали половиками, постоянно поливали  – ничего не помогло. И они медленно умирали на наших глазах...   

 Горевал, кайкался, кайку старался подтвердить делом: позже на месте этих берез посадил 2 клёна, один жив до сих пор; садил ещё деревья, принёс с Власова, с горы, которую якобы посещал варяжский витязь Синеус,  куст сирени и посадил в палисадник…   А две берёзоньки пришлось спилить...

К нам в дом односельчане приходили постоянно на посиделки, не стесняясь и не церемонясь. Зимой вечером, бывало, сойдутся мужики – один на пороге дверей, другой у отдушины для самовара, третий у столбянки, открыв дверцу, да ещё и на лавках, и смолят свои начинённые ядовитой моршанской махоркой «козьи ножки». Полная изба дыму, хоть топор вешай.
Никто на это не обращал внимания. Мужики пережёвывали информацию о достижениях народного хозяйства, росте надоев, заготовке золы и птичьего помёта, успешном ходе ремонта плугов и борон и других героических свершениях под мудрым руководством партии, зачитанную колхозным партсекретарём из «Блокнота агитатора» на последнем бригадном собрании.

У женщин другие проблемы.
- Нина, у тебя, говорят, хороший частый гребень. Дай, христаради, голову почесать, не могу своду дать с паразитами. Мыла нет, дважды мыла голову в воде с золой, мало помогает. Сегодня утром проснулась – по подушке, зараза, ползёт. А лучше давай поищемся.
- «Ещё в подол мне хочет насыпать!» - думает мать. Но как отказать? Деревня маленькая, постоянно приходится дотыкаться друг к другу, чаще по мелочи, а вдруг потребуется и по-крупному? Ты отказываешь людям и тебе откажут. Да и разговоры пойдут: «брезгует»… «барыня»… «заносится»…

Садятся на лавку напротив друг друга, «заказчица услуги» наклоняет голову к коленям матери, и та перебирает волосы на голове пробор за пробором, по пути уничтожая паразитов. Попадаются такие ядрёные вши и гниды, что в избе слышен хруст и треск раздавливаемых особей…

Да и сам я дома сидеть не любил, слонялся по другоизбам. Там какой-то разговор интересный услышишь, там игру какую-то затеяли, и тебя могут пригласить.

Но вернемся к нашим доярочкам-скотницам.
Бывало, прибежит на ферму бригадир: «Деушки, матушки, красавицы /хоть и в ватных фуфайках и в навозных сапогах - всё равно красавицы!/ , завтра коров кормить сена не хватит, «нарядить» некого. Запрягайте-ка 2-х лошадок, поезжайте в поле за сеном». (Hакошенного летом сена много к ферме обычно не свозили, у фермы много не скирдовали отчасти потому, что косили звеньями. Звено – это 2-4 трудоспособных из одной семьи или из разных семей. Бросали жеребий, и каждое звено получало участок, выкашивало его, ставило стога. Стогам давали отстояться, сену облежаться, а потом приходила колхозная комиссия, обмеряла стог, определяла, сколько примерно в стогу пудов сена. И сколько с него ты себе получишь. А время шло, а там и уборочная началась, хлеб спасать надо; начались осенние дожди, и сено свозить к ферме уже невозможно…)

Что делать! Запрягли, поехали матушки. И в мороз, и в пургу, и в праздник, и в будень. А стог в поле уж снегом замело, лошади по брюхо, не подъехать. Разгребли кое-как, протоптали подъезд. Но не будешь же клочками выдёргивать сено из стога. Надо снимать верхушку. С общей и божьей помощью как-нибудь подсаживают одну (самую легковесную) наверх. Но сено наверху, пролитое осенними дождями, заплесневело, смёрзлось. Раздолбила, сбросила вниз овершье; покидала сена, чтоб и из стога снизу можно брать…
Нагрузились, привезли…

Зимой была ещё одна проблема: воды в 2-х колодцах возле фермы не хватало, и дояркам приходилось по очереди на лошади с большой бочкой на дровнях ездить на Туриковское озеро, пропешивать прорубь, набирать ведром бочку ледяной воды и везти на двор. Как правило, делали 2 рейса. А потом надо было воду из бочки ведрами переносить в большой чан, который наконец-то поставили во дворе, а также в котёл водогрейки. А там уже темнает, и надо на вечернюю дойку, повторив всю ту работу, что делала на скотном утром.
A потом, уж ночью, с фонарём «Летучая мышь», обихаживала наспех свою скотину...
А ведь ещё была 3-я дойка, а ведь ещё был хлопотный растёл коров...

Билась впоколоть всю жизнь, света белого не видела, чтоб выжить, поднять и выучить детей. Только молодость, молодые силы, надежда, что хоть не нам, так нашим детям создадим лучшую, нормальную человеческую жизнь, позволяли выдерживать все невзгоды, нищету, произвол властей. Почти 3 поколения людей были принесены в жертву фанатиками – коммунистами ради построения мифического коммунизма…
Но так и не дождались и ушли в мир иной от разбитого корыта...

В 8-9 лет ходил один в д. Кожино за 5 км, чтоб отоварить хлебные карточки. Самое нелёгкое и ответственное задание. Дорога лесом, через Мартыново, "Шейкинскую", мимо д. Токарёво (после войны это была ещё приличная деревня) до Малого, а затем и Большое Кожино, где сельсовет, почта, магазин, другие учреждения. И страшно, но не волков, которых тьма было в войну и после войны, а как бы  карточки не потерять и деревней так осторожно пройти (а Токарёво лучше обойти под горой), чтоб карточки или хлеб шпана не отняла и донести буханку с довеском или две до дома. Да и голод не всегда переборешь, обкусаешь дорогой углы буханки и идешь до дома с тяжёлым сердцем.

Бывало придешь в магазин, а хлеба нет: «уже разобрали», «сегодня не пекли», «мука кончилась». Горько. Значит, завтра снова идти 5 км в Кожино, и неизвестно, принесешь ли хлеб и завтра. Потерять карточки – трагедия, принёс хлеб – праздник. Маленькую обронную крошку, упавшую на пол, подбирали.
Сами хлеб выращивали и сидели без хлеба. А на уроке пения в школе разучивали:

Мы - дети заводов и пашен,

И наша дорога ясна.

За детство счастливое наше

Спасибо, родная страна.

Помню, в 1946 г. была сильная засуха, хлеб не уродился, страшный голод и не менее страшные рассказы, особенно для, нас, ребятишек, что на болоте под Белозерском милиционеры ловят бандитов-дезертиров, которые прячутся по лесам, боясь ответственности за дезертирство, выходят на дорогу, убивают прохожих и едят человеческое мясо. Якобы милиционеры нашли в лесу горевший костер, на котором варилась человеческая нога.
Родители запрещали нам выходить из деревни. Потом говорили, что милиционеры схватили 3-х человек…

Однажды до деревни дошёл слух, что «за озером» хлеб в этом году уродился лучше, что одна женщина из д. Чуриново ездила туда к родственникам и привезла полмешка зерна.
Мать уговорила ещё одну женщину съездить «за озеро» (за Белое озеро в Вашкинский район) и там, может быть, удастся обменять на вещи или купить хлеб. Но денег-то нет.
Мать перетряхнула свой нищенский гардероб, пересмотрела что осталось в сундуке с приданым, подобрала 2 рушника, что-то из белья, поношенную жакетку, внутри слегка побитую молью, которая снаружи ещё смотрелась как новенькая. Подруги выпросили у председателя колхоза лошадь и отправились в поисках хлеба. Добыча оказалась небогатой.
Я помогал на ручном жёрнове смолоть зерно. Мать добавила в тесто толчёную картошку, отрубей, ещё что-то, и пекли опекиши и хлеб…

« Совсем по-другому жила правящая кремлёвская партийная и государственная верхушка, в полуголодной стране в год неурожая ни в чём себе не отказывая. Широта и помпезность кремлёвских приёмов поражает. На обеспечение «особого снабжения охраняемых "небожителей Кремля" и для спецмероприятий» расходовалось огромное количество продуктов.
Например, в 1946 г. в Кремль для прокорма членов Политбюро ЦК ВКП(б) и на банкеты для гостей («спецмероприятия») было отпущено:
«мясо – 125 тонн,
Птица – 65 тонн, дичь боровая – 30000 штук,
Рыбные деликатесы – 30 тонн,
Икра зернистая – 10 тонн,
Икра паюсная – 6 тонн, икра кетовая – 2 тонны,
Раки – 50000 штук,
Водка – 15000 литров,
Коньяки 10000 литров,
Вина сухие – 15000 литров,
Вина десертные – 5000 литров, шампанское – 20000 бутылок»
Источник: Н.В. Петров. «Иван Серов – председатель КГБ»

После отмены карточек в 1947 г. лучше не стало.

 Ребят и девчонок в деревне было немного. Сестра Тоня, Валя Веселова, Валька Брагин, Катя Соколова, Валя Коршунова, ещё кто-то, в основном девчонки. Летом молодёжи прибавлялось: гостили ребята моего примерно возраста у Васи Веселова (по прозвищу «чипыш»), у Саши Веселова (по прозвищу «постняга») и другие.

 Сколько помню – всегда рвались на улицу. Дома не сиделось: до середины 1950-х годов в деревне не было ни электричества, ни радио. Играли в мяч ("в лунки"), резиновых мячей не было, матери шили тряпичные; «в городки» (попа-гоняла) – гоняли городок чуть ли не до шейкинского моста или до Турикова. Особенно любили играть в прятки (в ухоронки). Разделившись на 2 группы, когда стемнеет, одна группа ищет другую. Прятаться можно было везде или по всей деревне или по одному порядку домов. Кто-то заляжет в борозде между картофельными боровками, кто-то залезет на дерево и спрячется в листве, кто-то залезет по углу амбара и спрячется под крышей, кто-то опрокинет пустую бочку и подлезет под неё...

Ну и, конечно, мы непременные участники деревенских праздников. Или председатель и правление сподобятся дать небольшой отдых колхозникам после успешно проведённой посевной или уборочной и выполнением плана хлебозаготовок (бывали случаи, что эти праздники слегка омрачались тем, что накануне их ну совершенно случайно или телёночек проваливался в заброшенный колодец, пришлось прирезать,  или волк на пастбище зарезал овцу, но унести не успел, «откричали»), и в одном из домов устраивали застолье, вскладчину закупали водку, варили пиво, пекли пироги. Пели песни под гармонь и без неё, плясали.

И много плакали, вспоминая погибших сыновей, мужей, братьев… А уж чьи рыдания остановить было невозможно, их уводили из избы...

Особенно шумными были летние религиозные праздники. Ильин-день  отмечали 2 августа на Колодине, на Шейкине, на Турикове, на Никиткине; Казанскую – 21 июля на Тимонине;  в Чуринове – Преображеньев день 19 августа и т.д. Конечно, никакого религиозного смысла эти праздники не несли, Заболотская Богородице-Рождественская церковь закрыта ещё в начале 1930-х годов. Просто в этот день отмечали праздник всей деревней. В этот день в данную деревню сходились родственники из ближних деревень и приезжали из дальних. И о 2 дня гуляли. Наиболее крупные гулянья, где я бывал, в Тимонине и в Чуринове. Гости были почти в каждом доме, а вечером в день праздника на гулянье в эту деревню сходилась вся округа.

К вечеру на главной улице Чуринова не протолкнуться: народ фланирует по улице туда и обратно; в нескольких местах деревни вокруг гармонистов пляшут с весёлыми частушками девушки, мужики, бабы. Или водят «ланчика». Выползли и бабушки, глазеют на молодых, выносят свои вердикты. Кого-то похвалят, кого-то позаглазью всяко вычестят и выкастят:
- Глико, глико, Анька с Рыхлянды пляшет, какая ловкАя, казистая, а выходка-то, выпляска-то загляденье!

- А эта-то, полохало, чья такая, из какой деревни, и плясать-то не умеет.

- А Галька- то Нюшкина всё одного парня на перепляс вызывает, призарила видно парня-то.

-А Верка-то, как товарка не вызывает на круг, никак не выходит, окузовела, видать…

- А Машка-то, вертушка, супарень, всё около парней крутится, ой, матка, гляди, как бы в подоле гулёныша не принесла…

-А у Нинки-то-"комарихи" Ивана-портнова с Рыхлянды какой звонкий голосок, как звоночек, да и частушки складные…

- Да ничего хорошего, визгунья какая-то и частушки визговатые…

- Охтимнеченьки, косточки болят, а так бы сплясала, как прежде…

- Слушай-ко, Зинка-то, славутница, говорят, самоходкой хочет уйти, матка жениха в дом не пускает…     

-А Гришка-то, Гришка-то вот даёт! И дробит – пыль столбом и вприсядку чёртом ходит. А сапоги-то хромовые… девки, не зевайте!

   А мы, пацаны, шарахаемся по всей деревне, где веселее, больше шума, нет ли где драки (без драки гулянье скучное, не стоило и ходить), по пути проверяем наличие яблочков, морковки и огурчиков в огородах; пытаемся и в дома к незнакомым людям войти – авось, чем-нить угостят; самым отчаянным удавалось и в плохо запертый чулан проникнуть и вынести пирог или крючком из проволоки подцепить из-за угла печки пару пирожков…

   Когда концентрация винных паров в поршнях взрослых парней и молодых мужиков достигнет критической точки и потребует выхода, формируется группа в десяток-два, а то и больше, во главе с гармонистом, рядом охрана, атаман, и эта группа рвёт по середине улицы широким шагом, с матерными частушками, со свистом, с улюлюканьем, с хорканьем, гармонист наяривает изо всех сил, рвёт гармонь – все шарахаются по заулкам. А если навстречу прёт такая же компания молодцов:

«Ой, шатия на шатию, которая возьмет!

Наша маленькая шатия любую зае…т!»

Да если эти компании недружественные, одна, например, из местных, а другая из парней других, недружественных, деревень, да кто-то кому-то дороги не уступит, или уступит мало; или чаянно или нечаянно заденет плечом; или слово недружелюбное бросит, или "заедаться" начнёт – быть беде: из карманов извлекаются небольшие гирьки на крепкой цепочке, на руку одеваются кастеты, в ладонь вкладывается свинцовая плашка, проверяется наличие ножа или заточки на поясе или за голенищем.  

   Конечно, женщины, девушки, взрослые мужики стараются сразу же утихомирить раздухарившихся петухов, но не всегда это удавалось. И начиналось побоище.

 Но самые крупные, жестокие драки происходили ежегодно на гулянье в Тимонине. Туда приходило много парней из Чуринова, Турикова, Бабино, Харшино, Кожино, Павлово, Ленино, Третьякова, Красновов, других деревень. Кто там с кем, какие деревни с какими враждовали, я уж не помню, но каждый раз было кровопролитие: мелькали в воздухе кулаки, летели поленья, трещали ломаемые изгороди, выламывались колья. Противников гоняли по всей деревне и беспощадно били. Раненым оказывали потом помощь, некоторых отвозили в Белозерск. Однажды и я бегал из деревни под горку вместе с другими пацанами и отсиживался в овине, а с рассветом шёл домой…

Поговаривали, что однажды был очень сильно избит, не знаю, выжил ли, сын известного и уважаемого в округе тракториста и комбайнёра Ганина…

 

Гриб из мартыновского леса

Мастерили самокаты, гоняли колесо изогнутой проволокой; велосипедов в деревне ни у кого не было. Летом бегали в лес, часто босиком, собирали ягоды, грибы. Грибов раньше было много. Ближние к деревне леса были одновременно и пастбищами для скота. Колхозное стадо, личный скот – до сотни голов -  выедали траву и грибам расти было просторно. И солнышко припекало.

Сестра Лида Шонина

Лет с 6-7 ходили самостоятельно купаться на озеро. Родители не боялись отпускать, не сопровождали и не контролировали – некогда, все на работе. Мать только скажет: «Один не ходи, только с ребятами». Или увидев, что несколько ребят разного возраста отправились на озеро, просит того, кто постарше: «Павлушка, ты там за моим-то погледи».

Зимой катались на санках. Лыжи мало у кого были. У меня никогда – не на что купить. Был на седьмом небе от счастья, когда в школе давали лыжи на дом на воскресенье. Пытался сам сделать лыжи, расколов берёзовое брёвнышко вдоль. Сушил на печке, строгал скобелем (рубанка в доме не было), пытался загнуть носки, распаривал, ставил распорки – ничего путёвого не получилось, и изделие пошло на лучину. 

 Где-то нашёл конёк «Снегурка», привязывал верёвочками к валенку и ходил кататься на одном коньке на озеро, выбирая места чистые от снега. Против Турикова чуть не угодил в полынью…

                                                                 Слева направо: Кудряевы Нина и Дима, Шкадов Саша

Другу Вале Брагину родственники, работавшие в Белозерске в затоне, подарили санки-финки. Один управлял финками, стоя сзади на полозьях, второй устраивался на сиденье, третий у него на коленях, четвёртый примостился у него в ногах, пятый сидит на верху на спинке сиденья – и с разгону по деревне под горку к Турикову. А внизу на повороте если не вырулишь, финки срезаются с дороги и все летят в снег, а финки кувырком. То-то весело!

Ходили по вечерам друг к другу «на биседу», играли в карты, в лодыжки.  На Новый год и до Крещенья «глумились», "дековались" - ходили ряжеными, "кудесами", придумывали, чего бы ещё напатрашить, устраивали другие шалости по ночам. Привязывали картофелину на ниточке на улице к раме, а ночью, когда хозяева погасят лампу и лягут спать, дёргали несколько раз за ниточку, картофелина стучит по стеклу -  и разбегались. Хозяин выходил – никого нет. Если это повторить несколько раз, да с перерывами – если догонит, хорошо накостыляет…

Запирали с улицы вход в дом и ворота двора или заваливали их дровами; заливали дверь в сени водой, чтоб вода приморозила двери, и люди не могли выйти из дома; поленницу дров переносили на дорогу, перегородив улицу; затыкали тряпьём дымовую трубу на крыше; перетаскивали заготовленные хозяином брёвна на другой конец деревни; утаскивали председательские сани в соседнюю деревню – чего только не придумывали! Долго восхищались, когда увидели, что кто-то затащил дровни (розвальни) на крышу двора одного из домов. Поговаривали, что это учудил Мишка Молочков из Чуринова, известный шалопай и зимогор. В этих развлечениях участвовали и взрослые ребята, а то и молодые мужики…

 Однажды утром мать подоила корову, поставила ведро с молоком на приступок. Колоталенка уже проиграла, и мать пошла провожать корову в подскотину. Я что-то расшалился на сарае, рыл норы в сене, глумился, часть сена просыпалась вниз.

Вернулась мать.
- Валька, ты, стерьво, чего там делаешь? Трою проклят! Ты целое ведро молока испортил, лешой тебя надавал! Чего есть-то будем, паразит несчастный! Где ужишшо, ну я дам тебе сейчас пасма! Ну что мне с этим зимогором делать! Ну помани, трою проклят!
Я не стал манить, кубарем с сарая и на улицу. Она, ругаясь, с веревкой в руке за мной. Я изо всех сил тикаляю под горку по дороге к Турикову. Она, размахивая ужишшом и ругаясь, за мной. Но перед канавкой болотистое место, трудно проходимое, не той дорогой побежала, выдохлась.

А сынок бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла, бежал, спасая зад от драни. В штаны струя уже текла.
У поворота к школе победоносно оглянулся: мать медленно поднималась в горку к дому. Накося выкуси!

Оказывается, я, разбаловавшись, насыпал нечаянно в молоко мелкого сена, трухи. День скитался за деревней, на озере, в лесочке... Заполночь тихо прошмыгнул через двор на сарай и зарылся в нору. Утром:
- Валька! Вставай, стерьво! Надо уж копны идти валять! Давай, трою проклят, да не окошеливайся!
Кажется, не  так строго, как вчера. Сажусь за стол. Подаёт кружку молока. Оно уже процежено сквозь марлю и сильно не пострадало.
- Давай пей похочяе, бери грабли да пойдём.

 Я понял, что прощён… Не помню колотушек, чтоб била когда-то серьёзно, порола. Но итвина для острастки всегда была воткнута под матицей…